По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата - Страница 73

Прием продолжался до восьми часов вечера, после чего Риббентроп поехал на ужин к своему другу лорду Лондондерри.

Напряженность, ощущавшаяся в атмосфере, отбила у некоторых из нас желание идти домой, и мы собрались наверху, в конференц-зале, у большого радиоприемника. Нам хотелось знать, что творится в Австрии, и мы настроились на Вену.

Я никогда больше не слышал такой подлинно драматической радиопередачи. Долгое время были слышны лишь позывные и объявления, что через несколько минут перед микрофоном выступит канцлер, только что вернувшийся из Берхтесгадена. Речь Шушнига была печальной и не оставляла никаких неясностей. Он уходил в отставку и уступал место своему коллеге нацисту Зейс-Инкварту. В последний раз прозвучал австрийский национальный гимн. Дикторских голосов больше не было слышно. Вместо этого проигрывались граммофонные пластинки. Оркестр Венской филармонии замечательно исполнил «Неоконченную симфонию» Шуберта. За ней последовал ноктюрн Моцарта. Потом исполнялись более легкие вещи: «Голубой Дунай», увертюра к «Летучей мыши», «Цветущие деревья в Пратере» и другие жизнерадостные венские мелодии. Примерно час спустя музыка оборвалась и к микрофону подошел Зейс-Инкварт. Он объявил, что обратился к Адольфу Гитлеру с просьбой послать в Австрию германские войска, чтобы оказать братскому народу помощь в установлении порядка в стране. Теперь вместо венских вальсов раздался марш Радецкого. Зазвучала австрийская военная музыка. Казалось, что с минуты на минуту ритм становится все более отрывистым. Наконец, незадолго до полуночи, мы услышали песню о Хорсте Весселе. Я понял, что час пробил, и в подавленном настроении ушел домой.

На следующее утро наша делегация во главе с Верманом двинулась в поход на австрийскую миссию, помещавшуюся на Бельгрэв-сквер. Мы опасались, что нам, чего доброго, будет оказано сопротивление или же английская полиция вовсе не позволит подойти к зданию; однако барон Франкенштейн встретил нас вежливым «заходите, заходите, пожалуйста». Он передал нам свою миссию, в том числе и кассу. При этом он сказал:

– Хочу быть честным и ради порядка сообщить вам, что у меня есть еще фонд, не оприходованный ни в каких книгах. Я собрал его при помощи благотворительных мероприятий в пользу нуждающихся венских артистов.

И он вручил нам наличными несколько сот фунтов стерлингов.

Подобная честность, говорившая не о чем ином, как о вопиющей глупости, едва укладывалась у меня в голове.

Унификация австрийской миссии была возложена на меня как на заведующего консульским отделом. Чтобы обеспечить сохранность документов и ценностей, мне в ближайшие ночи пришлось даже спать в помещении миссии.

Верману было невдомек, что он поставил козла сторожить капусту. Мой друг г-н фон Блаас получил тем временем назначение в другое место, но с его преемником советником миссии Кунцем у меня установилось взаимопонимание сразу же, как только мы мигнули друг другу. Прежде всего мы во всех комнатах повесили портреты Гитлера. Появившийся несколько часов спустя Карлова был приятно поражен. Изъятие щекотливых документов мы поручили графу Гюйну, который и без того был скомпрометирован как неисправимый противник Гитлера и заблаговременно позаботился об убежище в Англии. Нацистам не досталось ничего такого, на чем они могли бы нажить капитал.

Однако нам и здесь приходилось действовать осторожно. Как сообщил мне Кунц, служивший в миссии лакей Клаффель уже издавна слыл нацистским шпионом. Кроме того, выяснилось, что пожилая девица по имени Паула, много лет прослужившая экономкой у барона Франкенштейна, получила от Карлова фотоаппарат и уже в течение длительного времени фотографировала все документы, которые посланник оставлял у себя в кабинете или на ночном столике.

Я еще лежал в постели, когда в первое утро моего дежурства на Бельгрэв-сквер лакей Клаффель принес мне завтрак. Спросонок я пробормотал «доброе утро». Сон сразу соскочил с меня, как только Клаффель, поставив посуду на стол, подошел к постели, поднял руку и, произнеся «хайль Гитлер», доложил, что он явился. С Паулой, несмотря на то, что она тоже была шпиком, я поздоровался обычно, ответив ей «доброе утро».

Одна из наиболее трудных задач состояла в том, чтобы удержать от глупостей самого барона Франкенштейна. С ним я не мог говорить открыто, как с нормальными людьми вроде Кунца и Гюйна. Он был поразительно хорош собой. Фигурой и манерой держаться он напоминал мне дирижера Вильгельма Фуртвенглера, черты лица которого, однако, были не такими правильными и холеными, как у Франкенштейна. По музыкальной одаренности как тот, так и другой намного превосходили средний уровень, а в политическом отношении они были наивны, как дети. Барон Георг фон Франкенштейн представлял собой в чистом виде ту очаровательную смесь исключительной утонченности и полного слабоумия, которую могла произвести на свет только высшая австрийская знать.

К счастью, я знал двоих людей, которые сумели повлиять на него более успешно, чем я. Это были известные солистки венской оперы Лотта Леман и Элизабет Шуман. Они как раз гастролировали в Лондоне. Обе они пользовались мировой известностью и решили не возвращаться в Вену. С Лоттой Леман я был дружен еще с детства. Она родилась и выросла в нашем окружном городе Перлеберге. Мой дядя Конрад из Грос-Панкова рано стал интересоваться ею и ее голосом и помог получить образование, необходимое для певицы. Покровительствовал ей и его брат Иоахим, директор Штуттгартского оперного театра. Девушкой Лотта Леман часто пела у нас в Лааске. Незадолго до первой мировой войны я, двенадцатилетний мальчик, слышал в вестерландском курхаузе на Сылте, как она, еще с длинными косами, под аккомпанемент матери в первый раз пела перед великим Рихардом Штраусом. Я с гордостью чувствовал себя виновником этого события, так как первым завязал отношения со Штраусом, подружившись на пляже с его сыном Францем.