Вскоре мы приехали на станцию Ваннзее и наконец в Берлин.
Несмотря на ужасную разруху, все же я чувствовал себя снова на родине; желто-серые фундаменты, черно-зеленые пятна вокруг деревьев, воздух – одним словом, все было здесь, в Бранденбурге, своим и неповторимым. У одной знакомой, которая сумела сохранить большую квартиру на Кайзераллее, меня ждала семья. Наконец-то наступила долгожданная встреча с матерью и сестрой! Они приехали еще накануне. Мать очень похудела, и у нее болели ноги.
Я подолгу гулял с сестрой. Курфюрстендамм – эта некогда такая оживленная фешенебельная улица – превратилась в безотрадную пустыню: почти все дома были без крыш, а верхние этажи полностью сгорели. Тауенциенштрассе едва можно было узнать. На Лютцовплац не было ни одного дома. Остатки каменных перил вдоль набережных по ту сторону Ландверканала выглядели как призрачный мертвый город. Тиргартен был вырублен. Там и сям виднелись полуразрушенные мраморные монументы. По памятнику императрице Августе Виктории можно было установить место, где когда-то пышно цвело розовое поле. На Зигесаллее мы увидели бранденбургского маркграфа XIII столетия, за которым стоял в кольчуге наш предок Иоганнес цу Путлиц с церковными атрибутами в руке. Наш каменный прапредок выглядел очень грязным, но, если не считать отбитого носа, не был поврежден, в то время как стоявший напротив старый Фриц потерял обе руки и стоял теперь на одной ноге.
Четверка коней на Бранденбургских воротах лежала поверженной.
Здесь была граница советского сектора.
– Армгард, – спросил я сестру, – как ты думаешь, могу я рискнуть и взглянуть на здание Министерства иностранных дел?
– Это очень рискованно, – ответила она. – Но если мы сумеем сделать это быстро и затем сразу же выйдем на Потсдамерплац, может быть, все обойдется благополучно.
Вильгельмштрассе представляла собой груду развалин. Только оба сфинкса, выглядывавшие из-за кирпичей, помогли мне узнать место, где находился главный вход дома № 73/75, предназначенный для высокопоставленных чиновников.
Колоссальные бетонные стены гитлеровской имперской канцелярии выдержали бомбежку гораздо лучше. Мы прошли по выгоревшим анфиладам огромных залов. Всего два года назад эти стены блистали своей мраморной роскошью. Мне казалось, что все это было тысячи лет назад и я находился в стенах Кносса или Микен.
На Фосштрассе нам повстречалась группа советских солдат, которые тоже хотели осмотреть руины имперской канцелярии. Они даже не взглянули на нас. Сделав еще несколько шагов, мы благополучно оказались в британском секторе, и нас никто не «уволок в Сибирь».
Представителем американского Государственного департамента в Берлине был мой старый друг Доналд Хит, бывший в 1931 году американским консулом в Гаити, где я был тогда немецким поверенным в делах. Он оставил свою жену и детей в Лондоне и жил в Берлине на положении холостяка. Он обрадовался, увидев меня:
– Вольфганг, тебя послало само провидение. Я как раз ищу какого-нибудь бывшего немецкого дипломата, на кандидатуре которого могли бы сойтись все четыре союзника. Переговоры еще продолжаются. Задумано создать в Берлине немецкий Консультативный совет, компетенция которого распространялась бы на все зоны. Главой этого органа предполагается назначить посла Надольного. Но ему нужны сотрудники. И я как раз подумал о том, чтобы предложить и тебя; англичане и французы наверняка не будут возражать, а Советы, наверное, тоже согласятся. Я только не знал, как тебя найти.
– Доналд, ты мог бы включить меня в список, даже не спрашивая, – ответил я. – Разумеется! Я только и жду возможности начать действовать в пользу единства Германии.
– Как мы будем поддерживать связь? – спросил Хит. Мне казалось, что выход из моего кильского тупика найден:
– Доналд, я попытаюсь вернуться в Лондон. В таком случае ты в любое время можешь разыскать меня через твою жену.
Мои родственники тоже нашли этот план блестящим. Чего еще я мог желать, получив пост в Берлине, к тому же в ведомстве, которое в будущем должно послужить основой общегерманского министерства иностранных дел? Оставаться на теперешней должности в Киле было бессмысленно и бесперспективно.
Эти берлинские дни прошли, как во сне. Мать хотела поехать в Бад Зааров, чтобы навестить там свою семидесятипятилетнюю сестру, которую она не видела с конца войны. Ее поезд уходил на несколько часов раньше моего. Мы привезли ее на вокзал Цоо. Перронных билетов не продавали, поэтому нам пришлось проститься у входа. У меня сжалось сердце при виде того, как мать с грязным полотняным мешком на спине поднялась по лестнице на перрон, с трудом передвигая свои больные ноги.
На следующий день после беседы с Доналдом Хитом я послал из Берлина письмо в Лондон. Во время поездок по лагерям для немецких военнопленных я познакомился с руководителем центральных курсов, которые британское Военное министерство создало для военнопленных в предместье Лондона – Уилтон-Парк. Он хотел использовать меня как лектора, и я не сомневался, что он это сделает, если я пожелаю. Таким образом, я мог достаточно убедительно обосновать как свою просьбу о поездке в Англию, так и просьбу об отпуске.
Прошло примерно два месяца, пока англичане дали согласие. Затем я попросил Штельцера предоставить мне отпуск на все время моей деятельности в Уилтон-Парк. Отпуск мне предоставили без всяких затруднений. Перед отъездом Штельцер вручил мне официальный документ за своей подписью и с гербовой печатью земли Шлезвиг-Гольштейн, согласно которому старший правительственный советник Вольфганг Ганс барон цу Путлиц назначался пожизненным правительственным чиновником.