После него поднялся со своего места Гитлер. Его руки были скрещены на груди, а глаза блуждали. Он начал речь. Обрубленными фразами, какими не говорят ни в одном уголке Германии, он отчитывал Вельса, как школьника. К сожалению, поведение социал-демократов было жалким и двусмысленным. Еще никогда руководство большой и уважаемой партии так позорно не сходило с политической арены под издевательски торжествующие крики своих победителей.
Началось голосование. Как один человек, поднялись со своих мест депутаты правых партий. От центра налево сначала встали немногие. Большинство выжидало. Штурмовики у дверей начали нетерпеливо поигрывать своими резиновыми дубинками. Злые глаза Гитлера, казалось, спрашивали: «Долго это будет продолжаться?»
С каждой секундой атмосфера все более накалялась. То здесь, то там с мест медленно поднимались зады отдельных депутатов. За ними постепенно следовали другие. Наконец среди вставших оказался и Вельс. А когда в заключение был исполнен гимн, стоял весь зал. Гитлер добился чрезвычайных полномочий «конституционным, демократическим и легальным путем».
В качестве курьеза упомяну о том, что среди депутатов Демократической партии, стоя подпевавших исполнителям гимна, был человек со знакомой мне елейной профессорской физиономией. Когда я учился на курсах атташе, он был преподавателем берлинской Высшей школы политики. Это был Теодор Хейс, нынешний глава боннского государства. Политиков его типа нацисты обычно называли в то время «рождественскими дедами-морозами».
Теперь Гитлер чувствовал себя прочно в седле. Пожар рейхстага был использован как удобный повод; с этого момента свора убийц и поджигателей была спущена с цепи, и началась охота на коммунистов и евреев.
Ежедневно поступали сообщения о самых отвратительных зверствах. Информация об этих зверствах заполняла страницы английских и американских газет. Все чаще мы были вынуждены публиковать опровержения, и все меньше им верили. Может быть, некоторые сенсационные сообщения лондонской и нью-йоркской бульварной прессы были преувеличены или даже неверны, однако я сам ежедневно получал новые бесспорные доказательства того, что дикие зверства не только имели место, но даже прямо или косвенно организовывались и покрывались правительственными кругами.
Первым свидетелем, полностью убедившим меня в этом, был эсэсовец из личной охраны Геббельса. В это время колченогий «доктор» был назначен министром народного просвещения и пропаганды и вселился в наш дворец. Было решено придать этому министерству наш отдел печати, возглавляемый Функом, который получил чин статс-секретаря. Когда Геббельс сидел наверху в своем кабинете, его личные телохранители бездельничали у нас в зале. Мой эсэсовец был опытным механиком и время от времени помогал мне устранять неполадки в моем старом «оппеле», который я держал на стоянке у дворца. Однажды утром мне бросилось в глаза, что парень был бледен, как мертвец. Я спросил, не заболел ли он.
– Нет, – ответил он. – Собственно говоря, по-настоящему я не болен, но, кажется, сойду с ума.
Я заинтересовался, откуда у него такие мысли.
– Не рассказывайте никому. Я больше не могу выдержать этих ночей, а вчерашняя меня совсем доконала! Представьте себе. Мы должны были обыскать одну квартиру на четвертом этаже, где жила молодая пара и старик. И что вы думаете? Когда мы выломали дверь и ворвались, женщина выхватила из кровати своего маленького ребенка и прыгнула вместе с ним из окна, за ней прыгнул муж. Старика мы успели заарканить. Переломали ли они на дворе кости или разбились насмерть, не могу вам сказать; мы немедленно вызвали санитарную машину, и она увезла их раньше, чем мы спустились вниз. Может быть, я слишком мягкотелый, но все это меня убивает!
Я никому не рассказывал историю, о которой сообщил мне эсэсовец, но его я никогда больше не видел.
Колченогий «доктор» был человеком, который не мог жить без лжи, как человек не в состоянии существовать без воздуха. Чувствовалось, какое дьявольское удовольствие получает он, когда ему удается при помощи различных трюков обвести вокруг пальца легковерного человека. «Ну, здорово я сделал? – как бы говорили при этом его ухмыляющиеся глаза. – Разве я не превосходно обвел вокруг пальца этого идиота?» Его наглость, его умение превращать белое в черное были просто потрясающими.
К несчастью, я был знаком с его семьей, что не было особенно приятно и ему. Его жена в первом браке была замужем за известным промышленником-миллионером Гюнтером Квантом. Квант был родом из Прицвалька, моего родного округа, и владел там большими суконными фабриками. В 1929 году Квант с женой совершили поездку в Соединенные Штаты, и я провел рождественский день в их роскошных аппартаментах в вашингтонском отеле «Уордман-парк». День прошел в воспоминаниях о далекой родине, что создало задушевную обстановку. До их отъезда мы встречались еще несколько раз. Когда теперь в Берлине я впервые встретил на нашей лестнице красавицу Магду, я едва узнал ее. По-парижски элегантная светская дама с каштановыми волосами превратилась чуть ли не в немецко-бюргерскую Гретхен. Воспоминания, которые я будил, были ей явно неприятны, и мы не возобновили наших старых отношений. Что касается самого Геббельса, то мне с самого начала было ясно, что единственной правильной тактикой по отношению к нему было изображать из себя тупого, безвредного полуидиота.
Новый министр приказал нам особо внимательно следить за сообщениями о зверствах, появляющимися в иностранной прессе, и, если будет возможно, добывать у соответствующих властей внутри страны материал для опровержения. Однако в отношении большинства такого рода сообщений материал для опровержения достать было невозможно, так как факты были совершенно неопровержимы. Я вспоминаю об убийстве еврея Ионаса, владельца берлинского универмага. Его изуродованный труп был найден в канале Ландвер в присутствии некоторых иностранных корреспондентов. Сфабриковать опровержение было невозможно. История вызвала определенный шум, и о ней доложили Геббельсу. Не моргнув глазом, он заявил: